Известность , в основном, связана с детской книгой — придя в эту профессию в начале 50-х он стал здесь одним из самых ярких авторов. Ярких — в числе прочего и буквально: мало у кого можно было обнаружить такую цветовую насышенность, такие невероятные и контрастные сочетания пигментов. Даже сугубо зимние композиции — там, где того требовал текст, — выглядят в его книжках по-летнему сверкающими. Все — в полную силу и сверх того: если жара — то раскаленная, если ночь — то совсем таинственная, с черным узором папоротников на фоне эмалево плавящихся синего и фиолетового. В иллюстрациях к разным сказкам и стихам выстраивалось какое-то в целом единое орнаментализированное пространство с населением, вовсе не всегда обусловленным литературной необходимостью — так, например, вальяжный, бочкообразный кот, присутстовавший кое-где на правах стаффажного персонажа, потом сделался своего рода «гением места» — фирменным героем художника. Собственно, это случилось тогда, когда стало понятно, что вся эта «детская» эстетика и поэтика и создавалась, видимо, без особого расчета на специфическую детскую аудиторию — поскольку ее приемы и даже некоторые сюжеты перекочевали в темперную и масляную живопись, а также гуаши , сделанные уже без издательского повода — «для себя».
В своем роде это — редкий вариант: достаточно вспомнить классиков детской книги (, и прочих), которые все-таки адаптировали свою стилистику под конкретный род деятельности — их «взрослые» и «детские» работы существенно различаются по языку. Складывается впечатление, что для «сказочность» оказалась абсолютно органическим свойством таланта. Детская книга (особенно — в 60-е) дозволяла и как бы легитимизировала многое — декоративность, активную цветность, открытую условность изображений; в ней естественно выглядели сибаритско-гедонистические интонации и в целом установка на простодушное, без подтекстов, считывание «красивого». В ней была иная в сравнении с прочими художественными зонами, степень свободы и иная возможность обнаружения культуры и культурных ориентиров. В данном случае самая высокая культура и профессиональная выучка наложились на любовь к народному искусству.
Это тотальная и беззастенчивая красочность. Никаких атмосферных светотеневых градаций (это в скучном реальном мире бывает светотень); плотность цвета придает предметам материальность — но это материя затейливо организованной фантастической вселенной, где среди сказочных архитектурных конструкций гуляют «животные невиданной красы» с узнаваемыми физиономиями. Конкретные мотивы подчинены структурирующей логике орнамента, включены в его возвышенный порядок: кот съел рыбку, и рыбка плавает внутри кота — или на его поверхности, потому что здесь нет конфликта глубины с поверхностью. Причудливые цветочные композиции напоминают о знаменитом изникском фаянсе 16–18 веков — однако совершенно очевидно, что художник им впрямую не вдохновлялся и даже, возможно, его не видел: это просто удивительное совпадение самих принципов художественного мышления. Можно рассуждать о том, как именно это происходит, как навыки пластически убедительного рисования соединяются с свойственной народному искусству декоративной и в глубинном смысле дизайнерской концепцией — но подобного рода анализ уже выходит из границ выбранного жанра «оммажа».
Оммаж же естественно завершить простой кодой — это искусство положительное и позитивное. Поразительно внятное ощущение мира как праздника — во всяком случае, праздника для зрения — позволяет игнорировать другие более затаенные содержащиеся здесь пласты. Автор явно радуется тому, что делает — и эта радость передается тем, кто смотрит.
Галина Ельшевская |